Сердце Ангела - Страница 45

— Пупс называл это хумфо.

— Другой диалект, но то же слово.

— А бамбуше?

— Просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.

— Наподобие церковных посиделок?

— Ага, но тут гораздо веселее…

Мы провели день как дети, — играли, принимали душ, совершали набеги на холодильник и — общались с богами. Эпифани поймала по приемнику Пуэрториканкскую станцию, и мы танцевали, пока наши тела не истекли потом. Когда я предложил выйти пообедать, моя смешливая мамбо вывела меня на кухню и покрыла наши интимные части пенящимися сливками. Да, пир послаще, чем в "Кавано", где веселились когда-то "Алмазный" Билл и его грудастая девчонка.

Когда за окном стемнело, мы подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в кухонном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.

В промежутках между "дегустациями" я спросил Эпифани, где она родилась.

— В женской клинике на Сто десятой улице. Но до шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А ты?

— В маленьком поселке в Висконсине, ты о нем никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.

— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.

— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Перл-Харбора.

— А почему ты не возвращался? Ведь там, наверно, не так ух плохо.

— Для меня там уже ничего не оставалось. Мои родители были убиты, пока я находился в армейском госпитале. Я мог бы поехать домой на похороны, но состояние не позволяло. А после увольнения все это постепенно стерлось.

— Ты был единственным ребенком?

— Приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. — В этой фразе чувствовалась бойскаутская гордость. Вера в их любовь заменяла мне чувство патриотизма. Она пережила все эти годы, стершие из моей памяти даже их черты. Все, что я мог припомнить, это лишь расплывчатые фотоснимки из прошлого.

— Висконсин, — повторила Эпифани. — Неудивительно, что ты разбираешься в "церковных посиделках".

— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.

— Кегтерах?

— Это что-то вроде бамбуше в средней школе…

Она заснула в моих объятиях; долго я лежал без сна, глядя на нее. Ее дыхание нежно колыхало груди-чашечки, а их соски в пламени свеч напоминали шоколадные конфеты — губки, сложенные для поцелуя. Трепет ресниц выдавал мечущиеся за ними тени смутных сновидений. Она походила на маленькую девочку. Невинное выражение лица ничем не напоминало страстную гримасу, искажавшую ее черты, когда она выгибалась подо мной, как тигрица.

Увлечься ею было с моей стороны безумием. Эти нежные пальцы умели крепко сжимать нож. Она не моргнув глазом приносила в жертву животных. Если она убила Пупса и Маргарет Круземарк, мне грозили крупные неприятности.

Я не помню, как заснул. Уплывая в сон, я пытался обуздать свою нежность к девушке, которую не без основания мог считать крайне опасной. Такой же, как на оперативных формулярах "Разыскивается полицией".

Мой сон был чередой кошмаров. Зловещие смутные видения перемежались сценами крайнего отчаяния. Я находился в затерянном городе, названия которого не помнил. Пустые улицы и слепые указатели на перекрестках. Здания — очень высокие, без окон — были какими-то чужими.

Вдалеке, у стены, я заметил фигуру с рекламными полосками в руке. Человек беспорядочно наклеивал полосы на голую стену, и они уже обретали чей-то облик. Я подошел ближе. С огромного плаката ухмылялось лицо Луи Сифра: шутовская улыбка в три ярда шириной напоминала ухмылку господина Тайлоу с рекламы в Стиплчейз-Парке. Я позвал расклейщика, и тот повернулся ко мне, сжимая в руке кисть на дленной ручке. Это был Сифр. Он смеялся.

Плакат разошелся в стороны, как театральный занавес, открывая бесконечную панораму лесистых холмов. Сифр отшвырнул кисть и банку с клеем и бросился внутрь. Я не отставал от него, огибая кусты с ловкостью пантеры. Но вскоре я потерял его и одновременно понял, что заблудился сам.

Звериная тропа бежала по паркам и лугам. Я остановился напиться из ручья и обнаружил след стопы на мшистом берегу. Вскоре идиллию нарушил пронзительный крик.

Услышав его во второй раз, я заспешил в ту сторону, откуда он донесся. Третий вопль привел меня к маленькой поляне. На ее краю раздирал женщину медведь. Я бросился к ним. Огромный хищник встряхнул безжизненную жертву словно тряпичную куклу. Я увидел ее окровавленное лицо — лицо Эпифани.

Не раздумывая, я кинулся на медведя. Зверь поднялся на задние лапы и одним ударом отшвырнул меня прочь. Ошибиться в его медвежьей гримасе было невозможно. Несмотря на клыки и влажную от крови морду в нем безошибочно угадывался Сифр.

Я вновь взглянул на него: да, это был Сифр. Теперь он лежал в траве, обнаженный, и вместо того, чтобы грызть Эпифани, насиловал ее. Я прыгнул вперед и схватил его за шею, стягивая со стонущей девушки. Мы боролись в траве рядом с ней. Он был сильнее, но мои руки крепко держали его горло. Я стискивал пальцы, пока лицо его не потемнело от прилива крови. Эпифани взвизгнула подо мной, и ее вопль разбудил меня.

Я сидел в постели, окутанный простынями, как саваном, сжимая ногами талию Эпифани. В ее распахнутых глазах застыли страх и боль. Я держал ее за горло смертельной хваткой. Она уже не могла кричать.

— Боже мой! Как ты себя чувствуешь?

Едва я отпустил ее, девушка, задыхаясь, перебралась в безопасный угол постели.